Из сборника «Рязано-Уральская» Алексея Вульфова

КАК ЭПИЛОГ

Довелось мне недавно опять проехать по этой дороге. И опять в конце марта, ликующими днями с латунным сиянием солнца и морем снега. Мы обкатывали тамбовский паровоз серии Л номер 0030 от Старого Юрьева до самых Куликов. Дня за два до нашего рейса прошел сильный снег, говорили — мело двое суток, и кругом все было обильно и радостно забелено. А ко всему еще и морозно, лишь чуть туманило от рождавшейся весенней влаги, и небо нет-нет заплывало застенчивым сиреневым облаком. Днем солнце проникало сквозь мороз, полегоньку пекло, и снег рыхлился, рябел, художественно волнился. Возле самых рельсов он лежал крупным крошевом в результате работы снегочистки, а на открытых местах полосы отчуждения, особенно на перекатах и переметах, был покрыт торосами и еще какими-то особенными сталактитами, весь в оттененных отчерках от поземок, острых вершинках сугробов, оплывших пиках, а еще в штрихах лисьих и заячьих следов — зверя здесь по-прежнему много, и по-прежнему охотники по линии едут с ружьями. К ночи резко прихватывало, совсем уводило в зиму, ярче проглядывали звезды, небо прозрачнело и яснилось. Ночь простояли во Льве, пошли, прогулялись по историческому поселку. В кирпичных царских казармах образца Рязано-Уральской светились отдельные окна, чаще всего одинокие лампочки сквозь штору — темно-розово-желтоватым, по-старинному, как от абажура — тепло-тепло. Небось, жарят картошку на растительном масле, заваривают чай, готовятся вечерять, а после и упочивать в обычном зевке и покое… Шаги наши гремели в абсолютной тишине поселка, морозные искры и зеленоватые тени лежали на чистейших снеговых наслоениях. Возле старого вокзала остановились поглядеть на свой паровоз — и простояли целый час, любуясь, как струи пара поднимаются от гулко сипящей машины и тянутся над вагонами, прикрывая станционные фонари словно изнутри светящейся млечной пеной.

Днем прибыли в Кулики, а там один-единственный незаметенный путь. Все же прочее – сплошные продольные сугробы в несколько гряд с застылыми теплушками на крайнем пути, заметенными по кузова и с целыми горами снега на крышах.

По линии дежурные наш паровозный состав прозвали «исторический поезд». Так и вызывали нас по радио: «Исторический!»…

Особенно радостно было ехать с таким «историческим» в столь свежую пору. Торжествующие млечно-розовые клубы пара поднимал наш паровоз и щедро слал в бежавшие придорожные ряды высоких тополей. В закат, в самое солнечное пекло ехали, в озорстве без всякой меры голося свистками, напряженные созвучия которых долгим пологом эха несло над рощицами в полевые снежные моря…

Как встарь.

А домой вернулся, оглянулся, призадумался – и радость ушла.

Потому что понял: а ведь нет её больше, дороги этой.

Опросталась, выветрилась. Убили её.

Старые вокзалы? Где растасканы до основания – хоть в Яхонтове, Халатове, где пустыми глазами глядят, как в Митягине. Если и остались стоять вокзалы с «гребешком» — либо залепили кирпичом оконные проемы первых этажей, либо хоть и нетронуто стоит, но в таком всё запустении и ветхости, что уж и глядеть не хочется.

Поезд, что ходил в Лев с Богоявленска по субботам, отменили. Старушка в Петелино причитала: «Ой, золотые, помогите Христа ради, поговорите там, чтобы поезд этот опять стал к нам ходить. Ведь тут никуда не выбраться, пешком далеко, машин никаких нет, а мы старые, одни — и всегда без хлебца, без чая — пока кто нам привезет — разве путейцы проедут, сумку сбросят. Помогите, а?» «Попытаемся, бабушка!». Пытайся, не пытайся…

А дорогу с Куликов до Волово совсем закрыли, путь разобрали. Сволочуга какой-то начальник в Воронеже тайком распорядился, деньги за рельсы хапнул и сбежал куда-то. А числится эта линия по сей день действующей — приказы о скоростях выходят! Ну, хитрецы-мудрецы! Все говорят: восстановим, восстановим! Кричали — «автобус пустим, дорогу по насыпи асфальтовую проложим» — да жди от них.

Вот там, на том участке, людям просто горе. Там всё – и голод, и в школу дети добраться не могут, и без врачей, и без тепла остались. Всю жизнь в сторожках при линии жили, на нее работали — и в такую беду от неё же и попали. В их слезах утопить бы тех, кто все это сотворил, да зло у нас на Руси все больше задним числом утопимо, вольготно ему у нас.

Тридцать семь километров неутешной тоски и слез при заросшей колее.

Самое огорчительное, что все это даже не от какого-то направленного разрушительного порыва, а в конечном счете из-за от равнодушия и беспамятства от плебейства. И одних, и других (и рабов, и господ). Люди утрачивают ощущение живого и трепетную ценность его, сердечные чувства притупляются, добринка в них тухнет.

Да и во Льве не больно-то здорово: взяли – заштукатурили первозданную кирпичную кладку вокзала. Деревянную пристройку, в которую раньше, когда буфет в ней был, зайдешь — и окажешься сразу целиком в прошлом веке, аж в душе застонет — отремонтировали под «евро». И сразу все не то — хотя на фасаде висят и колокол, и старинные фонари, и часы с остановившимися стрелками, а в кассе билеты на пригородные поезда и сейчас режут ножницами с царским клеймом, склепанными…

И тут влезли, вмешались. Тронули.

Да одно уже то, что по этой линии ехал в последний путь писатель Толстой, быть может, больше сделавший для воспитания человеческой совести, чем все вместе смертные в его век, должно было как само собой здесь всё сделать заповедным — даже пейзаж за окном, не говоря уж о вокзалах и водокачках. Да кто ж это теперь понимает?…

Рухнули стены и крыши многих рязано-уральских домиков по линии – и в разверстые дыры улетучился Дух. Все ушло, все быльем поросло. А поди-ка теперь — накопи.

И доброта их с ними ушла: скольких радовали при расставаниях-встречах, скольким о родном месте возвещали, появляясь в окне вагонном, скольким приют дали за сто с лишним лет.

Часто говорят: в конце концов, при большом желании можно все это по старым чертежам восстановить, когда наступят хорошие времена. А знаете ли вы, что такое намоленность? Помните ли о том, что не только и не столько облик несли в себе эти здания, сколько Дух? Что под ветхими их крышами скопились мириады флюид страстей человеческих, и потому они — колоссальные хранилища памяти и чувств?

Он должен был приказать со гневом: «Не позволю вокзал ломать. От этого вокзала мой отец на войну уезжал, я из армии пришел — выходил из вагона у этого вокзала, — не позволю. Это наша память, в нем часть нас. Сколькими дымами копченный. Заколотим окна, двери, коли денег на ремонт нет — и пусть стоит, ждет, когда придут помнящие родство — они покрасят, укрепят, кровлю наведут. Мы кричим на стариков: вы все это допустили! Вы! Вы нашу землю, нашу жизнь, нашу историю испоганили! Вот я и не хочу, чтобы также потом на меня кричали внуки».

Так сказал бы он — народный человек в железнодорожной гимнастерке, Кузьма Минин ХХI-го века — если бы был…

Этот Дух незаметно улетучивается из всей нашей жизни, быстро-быстро уходит, и что-то очень важное, мудрое, для души существенное теряется вместе с ним, от рождения нужное всякому человеку, как сказки бабушки.

На перегоне Лев Толстой - Якушево Фото Ивана Андреева © Снимок 1999 года

А то, что приходит — не радует, не веселит. Нет в нем ни красоты, ни затеи, ни чyдного, ни трогательного.

Скоро станет совсем одиноко душе.

Искусственным делается мир. Пришел суррогатный век.

Не покажется, не откроется. Не улыбнется, не расскажет. Не запоет, не заплачет.

Не воротится.

Нету больше этой дороги.

Нет.

А вот густой пар от паровоза все так же счастливо клубился и, проносясь назад вдоль бегущих вагонов, полз меж ветвей в глубь придорожной рощи, как сто лет назад; и все так же стоят в Данкове на высокой горе вдоль Дона огромные соборы и, кажется, плывут по небесам из вечности в вечность…

2003 год, март